Ã. Â. Ïëåõàíîâ
Сочинения Òîì I.
Экономическая теория Карла Родбертуса-Ягецова
XIII.
(Способ распределения продуктов)Мы закончили изложение экономической теории Родбертуса.
Мы познакомили теперь читателя с общими взглядами нашего автора на задачи и метод экономической науки, с учением его о пауперизме и торговых кризисах, с его теорией распределения национального дохода и, наконец, с практическими его планами. Мы старались в то же время оттенить его отношение к писателям, предшествовавшим ему в истории политической экономии, показать, в чем расходился и в чем соглашался с ними Родбертус. Нам остается теперь бросить общий взгляд на теорию нашего автора с точки зрения новейших политико-экономических учений. Уместнее всего будет начать этот критический обзор с оценки общих историко-экономических воззрений Родбертуса, игравших такую важную роль во всем его миросозерцании.
Мы говорили уже в первой статье, что литературная деятельность Родбертуса началась в то время, когда экономическая наука пришла в критический период своего развития, когда, «достигнувши в учениях Рикардо до последних своих выводов, она нашла, по словам Маркса, в Сисмонди выразителя ее отчаяния в самой себе». После того как обновленная Европа сбросила, наконец, последние цепи феодализма, оказалось, что в пресловутом золотом «веке разума» было, как в евангельской притче, много званых, но мало избранных. Повторилась старая, но до сих пор вечно новая история: эксплуатация переменила только формы, а борьба приняла еще более острый характер. Тогда за поправку и пересмотр «вечных истин» буржуазных экономистов взялись люди самых различных направлений. Одни стремились отстоять те формы общественных отношений, при которых так растет «национальное» богатство, так увеличивается производительность труда. Другие взглянули на дело с точки зрения интересов пролетариата и находили, что более справедливое распределение национального дохода нисколько не препятствовало бы экономическому прогрессу общества. Наконец, третьи старались уверить себя и других, что они стоят выше всяких классовых интересов и предрассудков и стремятся лишь к изучению законов общественного развития и к осуществлению необходимых и достаточных в данное время реформ. Родбертус несомненно принадлежит к этой последней категории. Убежденный в своем беспристрастии, он ни в каком случае не согласился бы признать себя ученым представителем какого-нибудь отдельного класса общества. Чтобы понять характер его беспристрастия, нужно, впрочем, определить, что означает это слово в применении его к общественным отношениям. Беспристрастие не тождественно, конечно, с бесстрастием, с индифферентным отношением ко всем общественным классам явлений. Понятие о беспристрастии не исключает сочувствия и самой горячей симпатии, оно требует только, чтобы симпатия эта более справедливым образом распределялась между всеми сторонами, заинтересованными в решении того или другого исторического спора. Но как найти эту точку равновесия? Мы не говорим о том непосредственном отношении к общественным явлениям, которое обусловливается самим положением данного лица или класса. Для целого класса все важные общественные вопросы сводятся к одному роковому вопросу: «быть или не быть», все задачи сводятся к одной задаче: отстоять или создать условия, необходимые для его существования или его дальнейшего развития. Ни один народ, ни один общественный класс не может признать справедливым то, что противоречит самым насущным его интересам. Каждый класс, каждый народ считает наиболее справедливыми те отношения, которые наиболее способствуют его развитию и благосостоянию. Потомуто мы и видим, что «истинное по одну сторону Пиренеев считается ложным по другую». Но отдельные личности могут, конечно, отделаться от исключительно классовой точки зрения и руководствоваться в своей деятельности лишь общими понятиями своими о законах исторического развития. Они могут возвыситься до беспристрастного отношения к общественным явлениям. К чему же, однако, приведет их такое беспристрастие? История до такой степени неблагодарна или, если угодно, «пристрастна», что как только данный общественный слой свершает все, что дано было ему свершить, она немедленно становится к нему в совершенно отрицательное отношение.
Так отвернулась она когдато от католического духовенства, так покинула она веселое и воинственное феодальное дворянство. Ненужный более для целей истории и покинутый ею класс общества играет роль пятого колеса или даже тормоза, препятствующею движению общественной колесницы. Условия его существования исключают условия общественного развития, интересы его противоречат интересам всего остального общества. Как должен относиться к такому классу беспристрастный человек, руководящийся в своей деятельности лишь общими соображениями о законах исторического развития? При самом аристидовском беспристрастии, он не может не видеть, что сочувствовать общественному развитию и в то же время отстаивать интересы этого класса значит желать движения вперед и неподвижности, прогресса и реакции. Отсюда следует, что беспристрастное и отрицательное отношение к известным явлениям не только не исключают друг друга, но в известные исторические моменты положительно немыслимы одно без другого. Иначе, желая согласить несогласимое, человек будет препятствовать обществу сделать тот исторический шаг, значение которого он сам хорошо оценил и понял. Примеры такого рода непоследовательности было бы затруднительно привести лишь потому, что они многочисленны; Родбертус является, между прочим, одним из таких примеров. При всем своем стремлении к беспристрастию, он никогда не мог возвыситься до того возвышенного бесстрастия, которое заставляет окончательно разорвать с отжившими и осужденными историей традициями. Он был и до конца жизни остался землевладельцем не только по положению, но отчасти и по симпатиям. Этим объясняется его стремление воспользоваться рабочим движением, между прочим, и в интересах землевладельцев, до сих пор еще не окончивших своей исторической распри с капиталистами; этим объясняется убеждение его в том, что «при современном положении дел землевладельцы и рабочие являются естественными союзниками»[1].
Отсюда же проистекают все противоречия его «практических предложений», его настойчивое желание придумать такую хитроумную комбинацию общественных реформ, которая дала бы возможность увеличить заработную плату, не уменьшая доходов предпринимателей. «Для меня ясно, как день, — говорит он в одном ив писем к Вагнеру, — что мой милый «Ягецов» только до тех пор останется во владении моих наследников, пока потомки Блейхредера будут беспрепятственно продолжать накопление капитала». В этих немногих словах заключается разгадка стремления сесть между двумя стульями, которое замечается во всех практических планах Родбертуса.
Но пока работа мысли нашего автора ограничивалась чисто-теоретической сферой, он имел достаточно беспристрастия для того, чтобы видеть в улучшении положения рабочего класса важнейшую задачу экономической науки. Он очень хорошо понимал, что если «вечные истины» буржуазной экономии были удачной гиперболой в борьбе «третьего сословия» против феодального дворянства, то они ни в каком случае не могут служить критерием для оценки дальнейших стремлений человечества. Общество представлялось ему не законченным совершенно зданием, а развивающимся организмом, который переходит с возрастом из низшего типа в высший. При этих переходах все общественные отношения людей подвергаются самым коренным изменениям. В античном обществе сам человек является, в виде раба, объектом частной собственности. Мало-помалу рабство и крепостная зависимость уступают место свободному труду, и в «германском государственном порядке» уже только средства производства составляют предмет частной собственности. Родбертус «слышал уже и приближение новой эры», новой формы общественных отношений, в которой частному присвоению будут подлежать лишь предметы непосредственного потребления.
Чем же обусловливается это постоянное изменение общественной организации? Родбертус не дает удовлетворительного ответа на этот вопрос. В некоторых случаях он совершенно недвусмысленно заявляет, что «правовая идея издавна шла рука об руку с экономической необходимостью», и в сочинениях его рассыпано множество неопровержимых доказательств этого положения. Если бы он внимательнее проследил влияние «экономической необходимости»; если бы для каждой из указанных им ступеней общественного развития он постарался найти связь между этой «необходимостью» и политическими учреждениями, то он поставил бы философию истории на совершенно реальную почву. К сожалению, он не всегда держался высказанной им светлой мысли. Общественный строй античного и «германского» периодов кажется ему результатом простого насилия; в решении рабочего вопроса он видит только «акт общественной справедливости». Мы видели уже в предыдущих статьях, что именно насилием, и только насилием, объясняет он возникновение рабства и частной собственности на землю и капиталы. «Как прежде правовая идея опиралась на силу, так и теперь она основывается на постоянном принуждении», — вот все, что говорит он в объяснение современного общественно-экономического строя. Оставаясь на этой точке зрения, Родбертус не вышел еще из области той философии истории, которая в начале XIX столетия пыталась, в лице Огюстена Тьерри, объяснить весь ход английской истории тем обстоятельством, что «il y a une conquête làdessous, tout cela date dʼune conquête».
Уже в сочинениях Тьерри можно заметить всю непоследовательность и несостоятельность такого взгляда. Сохраняя еще некоторое подобие вероятности, пока речь идет о «статике» данного общественного строя, теория насилия оказывается абсолютно неспособной выяснить ход его развития, открыть причины, видоизменяющие соотношение общественных сил. Не говоря уже об «Histoire du tiersétat», представляющей собою блестящее опровержение теории насилия, даже в статьях своих об «английских революциях» Тьерри вынужден апеллировать к экономическому прогрессу «третьего сословия», обусловившему постепенное его возвышение. Еще более таких противоречий у Родбертуса, как писателя, несравненно более Тьерри обращавшего внимание на экономическую историю народов. «На той ступени развития производительности труда, на которой знают лишь ручную мельницу, необходимо должно существовать рабство», — говорит он в одной статье, написанной им еще в 1837 году. Точно также статья его о римском колонате указывает на экономические причины тех правовых изменений, которыми ознаменовался переход от рабства к крепостничеству. Его сочинение «Zur Erklärung der Kreditnoth» изобилует примечаниями, которые самым остроумным образом раскрывают связь между правовыми учреждениями античного общества и экономическим его строем.
Наконец, приведенное выше мнение его об исторической роли акционерных обществ ясно доказывает, что соотношение сил различных классов современного общества находится в теснейшей связи с экономическим его строем. Конечно, в борьбе общественных классов за свое существование сила всегда являлась высшей инстанцией, к которой апеллировали спорящие стороны; в этом смысле сила имела огромное прогрессивное значение, так как она служила «повивальной бабкой старому обществу, беременному новым». Но сказав, что в настоящее время данный класс общества сильнее всех других, мы не объясняем ровно ничего, потому что остается открытым вопрос как о происхождении силы этого класса, так и о способах пользования ею. Средневековые варвары так же мало церемонились с побежденными народами, как и греки или римляне; однако завоевание Пелопоннеса дорическим племенем дало совершенно другие результаты, чем завоевание Англии норманнами или Галлии — франками. Эмансипация городских коммун была результатом победы средневековых горожан над их феодальными господами, точно так же, как великая французская революция была победой буржуазии над аристократией; тем не менее, общественный строй городских коммун не имел ничего общего с послереволюционной Францией. Впрочем, непоследовательность Родбертуса объясняется тем обстоятельством, что многие фазисы развития социальных отношений остались для него закрытою книгою. Установленная им схема общественно-исторического развития — рабство, наемный труд, «новая эра»— страдает значительной неполнотою. Он совершенно игнорирует сельские общины, история которых показывает, что начало рабства далеко не совпадает с началом оседлости и земледелия.
Нужно удивляться, каким образом, будучи замечательным знатоком римской истории, Родбертус упустил из виду, что в первые века республики рабство существовало лишь в очень незначительных размерах. Полноправные граждане, а иногда даже знаменитые полководцы и диктаторы собственными руками обрабатывали принадлежащие им участки земли, и рабский труд служил подспорьем, а не основой древнеримского земледелия. Только мало-помалу, с развитием неравенства в поземельных отношениях, с концентрацией поземельной собственности в немногих руках, рабский труд вытесняет из деревень свободное население. Та же постепенность в образовании крупного, основанного на рабском труде землевладения замечается и в Греции. Наконец, разработка истории общинного землевладения в различных странах и этнографические исследования показали, какую огромную роль играли первобытные сельские общины в развитии правовых и социальных отношений всех цивилизованных народов.
Все эти исследования оставались как бы совершенно неизвестными Родбертусу. Возражая против теории поземельной ренты Рикардо, он допускает, правда, что первоначально земля могла принадлежать не только частным собственникам, но и сельским общинам. Однако он немедленно делает крупную ошибку, утверждая, что общинное землевладение так же точно исключало свободное занятие необработанных земель, как и частное. Когда население возрастало до такой степени, что незанятых земель оставалось очень немного, со стороны общинников было весьма естественно приберегать их для подрастающего поколения. Но «первоначально» общины вовсе не так ревниво оберегали неприкосновенность своих владений. Они принимали в свою среду новых членов, при чем, разумеется, и речи не могло быть о «поземельной ренте». Новые члены получали даже пособие от общины и пользовались некоторыми льготами; по истечении же льготного времени они обязывались лишь принимать участие во всех расходах общины наравне со старыми членами. В книге Беляева «Крестьяне на Руси» можно насчитать немало таких примеров. «А как отыдет льготный год, и мне всякая подать платить со крестьяны вместе», — говорит новый член общины в одной из договорных грамот XVI века. Кроме общинных и частных земель существовало, — вопреки мнению Родбертуса, — много земли, ровно никому не принадлежащей, — «дикой», как называлась она в древней России, — которую свободно мог занимать каждый желающий[2]. То же мы видим и в Германии, где, по словам Маурера, «первоначально, пока существовало право свободного занятия, свободный человек мог селиться повсюду, где находил никому не принадлежащую землю»; потом для таких «поселений нужно было согласие общин или короля... но это новое право не скоро получило всеобщее признание, и своевольные занятия земель долго не прекращались». Таким образом селились не только германцы, да и славяне в Баварии и других местах»[3]. Вообще, история крестьянского землевладения у всех народов может служить опровержением того положения Родбертуса, что и первоначально, с тех самых пор, как существует разделение труда, земля принадлежала не тем, которые занимались ее обработкой; те же, которым она принадлежала, никогда не были бы в состоянии обработать ее собственными силами. По исследованиям Маурера, оказывается, что величина участков, находящихся в пользовании членов общины, определялась именно их «собственными рабочими силами»; это видно из самого названия различных мер земли, Tagwerk, terra jurnalis, Mannskraft, Mannwerk и т. д.[4].
Русским читателям известно то же самое из истории русской общины. Наконец, история средневековых ремесленных корпораций показывает, что было время, когда и «капиталы» принадлежали самим трудящимся. Правда, доход средневекового мастера создавался только отчасти его собственным трудом: на него работали ученики и подмастерья. Но эти состояния были переходными, и каждый порядочный подмастерье становился со временем мастером, т. е. вполне самостоятельным производителем. «Почти до середины XIV столетия звание подмастерья было только ступенью в жизни ремесленника, а не постоянным его призванием... Цехи не представляли еще в то время замкнутых организаций, число мастеров не было ограничено ни непосредственно, ни посредственно, наконец, мастера были большею частью сами работниками, потому что если для самостоятельного ведения дела и тогда нужен был известный капитал, то капитал этот, по тогдашнему состоянию промышленности, был еще очень незначителен[5]. Мы видим отсюда, что в споре своем с Бастиа и Тьером Родбертус становился на очень скользкую почву, так как на вопрос его: «когда и где принадлежали работнику земля и орудия труда?» — они могли бы сослаться на сельские общины и ремесленные корпорации.
Неверная историческая точка зрения нашего автора лишена в то же время практического значения. Сущность современного социального вопроса ни в каком случае не может быть сведена к юридическому спору о том, когда и кому принадлежали средства производства.
Этого спора не разрешил бы и сам Соломон, по той простой причине, что он никогда не мог бы иметь и миллионной доли необходимых для этого решения данных. Современные цивилизованные народы могут довольствоваться убеждением, что их экономические бедствия представляют собою необходимое следствие капиталистической организации производства и обмена. Им пришлось бы испытать те же бедствия даже в том случае, если бы никогда и нигде не совершалось ни одного насилия и «завоевания»; если бы труд служил «первоначально» единственным основанием собственности, а продукты всегда оценивались бы лишь по количеству труда, затраченного на их производство: словом, если бы в сфере товарного производства и обращения всегда господствовали, по выражению Маркса, «свобода, равенство, справедливость и Бэнтам». Рано или поздно вся эта идиллия привела бы к появлению на рынке самой рабочей силы, а влияние «Бэнтама», т. е. сознание собственной выгоды, привело бы туда же и покупщиков этого нового товара, предпринимателей. Тогда началась бы эра прибавочной стоимости и железного закона заработной платы, всемирного рынка и торговых кризисов, — и человечеству пришлось бы сознаться, что только конец венчает дело. На известной стадии товарного производства и обращения «основанный на них закон присвоения или закон частной собственности превращается в прямую противоположность, путем свойственной ему внутренней, неотвратимой диалектики... Разделение между собственностью и трудом является неизбежным следствием того закона, который исходит, повидимому, из полного их совпадения»[6]. Именно в эту сторому, в сторону «неотразимой внутренней диалектики» товарного производства, и должны быть направлены исследования теоретиков и усилия практических деятелей.
Если бы Родбертус обратил более внимания на этот фактор возникновения общественного неравенства, то решение социального вопроса представилось бы ему не только «актом общественной справедливости», но и неизбежным результатом все той же «внутренней диалектики» товарного производства. Впрочем, он не совсем, как кажется, уяснил себе динамические законы капиталистического способа производства. Потомуто и «будущий период» является у него скорее драгоценным подарком человечеству со стороны прихотливой истории, чем логическим выводом из посылок, коренящихся в современной жизни цивилизованных обществ. Потомуто и рабочие представляются ему, с одной стороны, угнетенной и обездоленной частью общества, неспособной к разумной самодеятельности; с другой стороны, они кажутся ему какимито варварами, более грозными, чем «орды Алариха».
Что касается до соображений Родбертуса о характере «будущего всемирно-исторического периода», то о них нельзя, разумеется, говорить с такой же уверенностью, как о вопросах прошедшего и настоящего времени. Несомненно, однако же, что относящиеся сюда представления нашего автора являются часто не совсем удачной абстракцией от современного общественного строя. Так, например, его «государство рабочих и чиновников» основывается на том же профессиональном разделении труда, которое исключает всякую возможность всестороннего развития современного среднего человека.
Не говоря уже о различии функций двух больших классов будущего общества, — рабочих и «чиновников», сами работники физического труда остаются у него на всю жизнь ткачами, кузнецами, плотниками, рудокопами, земледельцами и т. д., и т. д. По крайней мере, Родбертус нигде не говорит о необходимости устранения современной профессиональной односторонности. Он как бы не слышал бесчисленных жалоб на то, что современное разделение общественного труда превращает всю производительную деятельность работника в ряд однообразных, отупляющих механических движений. Он как бы не видит того обстоятельства, что развитие технического разделения труда все более и более упрощает различные роды производительной деятельности и тем создает возможность перехода от одного к другому. Он целиком переносит на «будущее общество» понятие о современном разделении труда, не отдавая себе отчета в конечной его тенденции. Таким же перенесением в «будущий всемирн-оисторический период» современных экономических понятий является и учение его о распределении продуктов по количеству труда, затраченного на их производство. Понятие о таком распределении заимствовано из современного товарного обращения, в котором стоимость продуктов определяется воплощенным в них трудом. Но едва ли можно признать рациональным такое превращение законов товарного обмена в норму для распределения продуктов в будущем. Сам Родбертус заметил совершенно справедливо, что правовая идея издавна шла рука об руку с экономической необходимостью. Мы думаем, что в будущем между ними будет полное согласие; а если это так, то рано или поздно общество должно будет остановиться на таком способе распределения продуктов, который окажется наиболее благоприятным для всестороннего развития производителей. Такой способ распределения будет вполне соответствовать «экономической необходимости», потому что развитие производителей равносильно увеличению производительных сил общества и бесконечному возрастанию власти человека над природой.
__________________________________
Ïðèìå÷àíèÿ
1 „Briefe und Aufsätzeˮ, I Band. S. 341.
2 „Крестьяне на Русиˮ, стр. 19.
3 „Einleitung zur Geschichte der Mark-Hof-Dorf und Stadtverfassungˮ, S. 183.
4 Ibid., S. 129-134.
5 Brentano „Das Arbeitsv. gem. dem heut. Rechtˮ, S. 30.
6 „Das Kapitalˮ S. 572.