MIA главная страница | Глав. стр. Иноязычной секции | Глав. стр. Русской секции | Маркс Энгельс архив
Оригинал находится на странице http://lugovoy-k.narod.ru/marx/marx.htm
Последнее обновление Июнь 2011г.
«Что за новое неслыханное дело фогт задумал!»[27]
(Шиллер)
«Я открыто заявляю», — говорит Фогт, серьезнейшим образом принимая свою позу гаера, — «я открыто заявляю: всякий, кто ввязывается с Марксом и его товарищами в какие бы то ни было политические интриги, рано или поздно попадает в руки полиции; интриги эти известны тайной полиции, которой с самого начала о них доносят и которая в надлежащее время высиживает их» (интриги — это, очевидно, яйца, а полиция — наседка, которая их высиживает). «Зачинщики Маркс и К° сидят, конечно, за пределами досягаемости в Лондоне» (в то время как полиция сидит на яйцах). «Не затрудняюсь привести доказательства для этого утверждения» («Главная книга», стр. 166, 167).
Фогт «не затрудняется», Фальстаф никогда не «затруднялся». «Изолгаться» — сколько хотите, но «затрудняться»? [28] Итак, твои «доказательства», Джек, твои «доказательства» [29].
«Маркс сам говорит в своей вышедшей в 1853г брошюре «Разоблачения о кёльнском процессе коммунистов», стр. 77: «Для пролетарской партии после 1849г, как и до 1848г, оставался открытым только один путь — путь тайного объединения. Поэтому, начиная с 1849г, на континенте возникает целый ряд тайных пролетарских объединений; полиция их раскрывает, суды преследуют, тюрьмы опустошают их ряды; обстоятельства же постоянно их вновь возрождают». Иносказательно» (говорит Фогт) «Маркс себя здесь называет «обстоятельством»» («Главная книга», стр. 167).
Итак, Маркс говорит, что «полиция с 1849г раскрыла целый ряд тайных объединений», но обстоятельства их возрождали. Фогт говорит, что не «обстоятельства», а Маркс «возродил тайные объединения». Так Фогт доказал, что всякий раз, когда полиция Баденге раскрывала Марианну, Маркс, по соглашению с Пьетри, ее вновь восстанавливал.
«Маркс сам говорит!» Процитирую в контексте, что говорит сам Маркс:
«Со времени поражения революции 1848—1849гг пролетарская партия лишилась на континенте того, чем она обладала в порядке исключения в течение этой короткой эпохи: печати, свободы слова и права союзов, иными словами легальных средств партийной организации. Как буржуазно-либеральная, так и мелкобуржуазно-демократическая партии, несмотря на реакцию, нашли в социальном положении представляемых ими классов условия, необходимые для того, чтобы в той или другой форме объединяться и в большей или меньшей степени отстаивать свои общие интересы. Для пролетарской партии после 1849г, как и до 1848г, оставался открытым только один путь — путь тайного объединения. Поэтому, начиная с 1849г, на континенте возникает целый ряд тайных пролетарских объединений; полиция их раскрывает, суды преследуют, тюрьмы опустошают их ряды; обстоятельства же постоянно их вновь возрождают. Часть этих тайных обществ ставила своей непосредственной целью ниспровержение существующей государственной власти. Это было правомерно во Франции... Другая часть тайных обществ ставила своей целью образование партии пролетариата, не заботясь о судьбе существующих правительств. Это было необходимо в таких странах, как Германия... Не подлежит сомнению, что и здесь члены пролетарской партии вновь приняли бы участие в революции против status quo, но подготовка этой революции, агитация за нее, конспирирование и организация заговоров в ее пользу не входили в их задачу... Союз коммунистов не являлся поэтому заговорщическим обществом...» («Разоблачения и т. д.», бостонское издание, стр. 62, 63).
Но и одну «пропаганду» жестокий ланд-Фогт клеймит как преступление, за исключением, разумеется, пропаганды с соизволения Пьетри и Лети. Ланд-Фогт дозволяет даже «агитировать, конспирировать, организовывать заговоры», но только если центр всего этого находится в Пале-Рояле, у милого его сердцу Генриха, Гелиогабала Плон-Плона. Но «пропаганда» среди пролетариев! Тьфу мерзость!
В «Разоблачениях» после вышеприведенного и так ловко искаженного судебным следователем Фогтом абзаца я продолжаю:
«Само собой разумеется, что такое тайное общество (как Союз коммунистов) могло представлять мало привлекательного для людей, которые, с одной стороны, под импозантным театральным плащом конспирации стремились скрыть свое собственное ничтожество, с другой стороны — хотели удовлетворить свое мелкое честолюбие при наступлении ближайшей революции, но прежде всего старались уже в данный момент казаться важными, получить свою долю в плодах демагогии и снискать одобрение демократических базарных крикунов. Поэтому от Союза коммунистов отделилась фракция, или, если угодно, была отделена фракция, которая требовала, если не действительных заговоров, то хотя бы видимости заговора, и настаивала поэтому на прямом союзе с демократическими героями дня — фракция Виллиха — Шаппера. Характерно для этой фракции то, что Виллих наряду и вместе с Кинкелем фигурирует в качестве entrepreneur [предпринимателя] в деле с немецко-американским революционным займом» (стр. 63, 64).
Как же переводит Фогт это место на свой «иносказательный» полицейско-тарабарский жаргон? А вот послушайте:
«Пока обе» (партии) «еще действовали совместно, они, как говорит сам Маркс, занимались организацией тайных обществ и компрометированием обществ и отдельных лиц на континенте» (стр. 171).
Жирный негодяй забывает только привести страницу «Разоблачений», где Маркс это «сам говорит».
«Egli è bugiardo, e padre di menzogna»[30].
«Рабочие и эмигранты в большом числе были так ловко обработаны» — ни кем иным как Либкнехтом, — «что, наконец, был назначен революционный съезд в Муртене. Туда должны были тайно отправиться делегаты местных обществ, там хотели обсудить окончательную организацию союза и окончательную дату восстания. Все приготовления держались в строжайшей тайне, приглашения рассылались только через доверенных людей г-на Либкнехта и через его корреспондентов. Со всех сторон собирались делегаты в Муртен пешком, на пароходах и на лошадях и тотчас же арестовывались жандармами, которые заранее знали, что, откуда и каким образом. Вся захваченная таким образом компания некоторое время содержалась в заключении в Августинском монастыре во Фрейбурге, а потом была отправлена в Англию и Америку. К г-ну Либкнехту отнеслись с особой предупредительностью» («Главная книга», стр. 168).
«Г-н Либкнехт» принимал участие в организованном Струве сентябрьском путче 1848г, затем сидел в баденских тюрьмах до середины мая 1849г, был освобожден вооруженным восстанием в Бадене, поступил рядовым в баденскую народную артиллерию, затем как повстанец был снова брошен приятелем Фогта, Брентано, в раштаттский каземат, после вторичного освобождения, во время кампании за имперскую конституцию, присоединился к дивизии Иоганна Филиппа Беккера и, наконец, вместе со Струве, Конхеймом, Корном и Розенблюмом, перешел французскую границу, откуда они перебрались в Швейцарию.
В те времена «г-н Либкнехт» и его швейцарские «революционные съезды» были мне еще менее известны, чем кабацкие съезды у трактирщика Бенца на Кеслерштрассе в Берне, где парламентские рыцари круглого стола снова с большим удовольствием мурлыкали произнесенные ими когда-то в соборе св. Павла366 речи, распределяли между собой по номерам будущие имперские посты и коротали тяжелую ночь изгнания, слушая лживую болтовню, фарсы, непристойности и небылицы Карла Смелого, который не без некоторого юмора, в соответствии с одним старинным германским сказанием, собственноручно изготовил себе тогда патент «имперского пропойцы».
«Сказание» начинается так:
Swaz ich trinken's hân gesёhen,
daz ist gar von kinden geschёhen;
ich hân einen swёlch gesёhen,
dem wil ich meisterschefte jёhen.
Den dûhten becher gar entwiht,
ёr wolde näpf noch kophe niht,
ёr tranc ûz grôzen kannen,
ёr ist vor allen mannen
ein voriauf allen swёlhen.
von ûren und von ёlhen
wart solcher slünd nie niht getân.[31]
Вернемся, однако, к «революционному съезду» в Муртене. «Революционный съезд!» «Окончательная организация союза!» «Дата восстания!» «Приготовления в строжайшей тайне!» «Совершенно секретный сбор со всех сторон — пешком, на пароходах и на лошадях». «Смелый Карл», по-видимому, не напрасно изучал вскрытый мной в «Разоблачениях» метод Штибера.
Дело происходило собственно так: Либкнехт был в начале 1850г председателем женевского Общества рабочих. Он предложил создать объединение совершенно тогда не связанных между собой обществ немецких рабочих в Швейцарии. Предложение было принято. Было решено разослать 24 различным обществам рабочих письменное приглашение собраться в Муртене и там обсудить вопрос о предполагаемой организации и об основании общего печатного органа. Дебаты в женевском Обществе рабочих, рассылка приглашений, связанные с этим прения в 24 других обществах рабочих, — все это делалось открыто, съезд в Муртене был назначен открыто. Если бы швейцарские власти захотели запретить его, они могли бы это сделать за месяц до его открытия. Но полицейский театральный трюк входил в планы либерального г-на Дрюэ, который искал, кого бы ему проглотить для ублаготворения выступившего тогда с угрозами Священного союза. Либкнехт, подписавший в качестве председателя Общества рабочих приглашение на съезд, удостоился чести быть признанным главным зачинщиком. Изолированный от других делегатов, он получил даровую квартиру на вышке фрейбургской башни с широким видом на окрестности и даже привилегию ежедневной часовой прогулки на площадке башни. Единственно оригинальное в обращении с ним заключалось в его изоляции. Его неоднократные просьбы перевести его к остальным заключенным все время отклонялись, Но Фогт ведь знает, что полиция не изолирует своих «moutons»[32], а наоборот, втискивает этих «приятных собеседников» в гущу арестантов.
Два месяца спустя Либкнехт вместе с неким Гебертом был отправлен фрейбургским начальником полиции в Безансон, где он, как и его товарищ по союзу, получил от французских властей пропуск для проезда в Лондон с предупреждением, что если они уклонятся от указанного им маршрута, то их сошлют в Алжир. Из-за этого непредвиденного путешествия Либкнехт лишился большей части своих вещей, находившихся в Женеве. Впрочем надо отдать должное господам Кастелла, Шаллеру и остальным членам тогдашнего фрейбургского правительства — с Либкнехтом обошлись вполне гуманно, как и со всеми муртенскими узниками. Эти господа помнили, что всего лишь несколько лет тому назад сами были в тюрьмах или в изгнании, и открыто выражали свое отвращение к навязанной им Великим Кофтой Дрюэ полицейской обязанности. С заключенными эмигрантами обходились не так, как этого ожидали эмигранты-«парламентарии». Поэтому один находящийся еще в Швейцарии субъект, некий X..., из среды парламентариев, счел своей обязанностью выпустить памфлет, в котором поносил всех заключенных и в особенности Либкнехта за «революционные» идеи, переходящие границы парламентского здравого рассудка. А «Карл Смелый», по-видимому, все еще не может прийти в себя от «той особой предупредительности», с которой обошлись с Либкнехтом.
Печатью плагиата отмечено все сочинительство нашего «Смелого», То же и в данном случае. Швейцарские либералы, как известно, имели обыкновение придавать своим грубым распоряжениям о высылке «либеральный характер», распространяя слухи о виновности своих жертв в moucharderie [шпионаже]. Выслав Струве, Фази публично объявил его «русским шпионом». Точно так же Дрюэ объявил Буашо французским mouchard [шпионом]. То же сделал и Турт contra [против] Шили, после того, как приказал схватить его врасплох на улице в Женеве, чтобы отправить в тюремную башню в Берн. «Le commissaire maire fédéral Monsieur Kern exige votre expulsion» [«Г-н федеральный комиссар мэр Керн требует вашей высылки»], — заявил всесильный Typт ответ на вопрос Шили о причине такого грубого обращения с ним. Шили: «Alors mettez-moi en présence de Monsieur Kern» [«Тогда дайте мне возможность повидать г-на Керна»]. Турт: «Non, nous ne voulons pas que M. le commissaire fédéral fasse la police à Genève» [«Нет, мы не хотим, чтобы г-н федеральный комиссар занимался полицейскими делами в Женеве»]. Логика этого ответа вполне достойна той проницательности, с какой тот же Турт, в качестве швейцарского посланника в Турине, когда уступка Савойи и Ниццы была уже fait accompli [совершившимся фактом], писал президенту Швейцарского союза, что Кавур изо всех сил противится этой уступке. Но возможно, что дипломатические дела, связанные с железными дорогами, притупили в то время нормальную проницательность Турта. Лишь только Шили очутился в самом строгом secret [одиночном заключении] в Берне, как Турт стал придавать «либеральный характер» своей полицейской грубости и шептать на ухо немецким эмигрантам, например д-ру Финку: «Шили находился в тайных сношениях с Керном, доносил ему на женевских эмигрантов и т. д.». Сам женевский «Indépendant» причислял тогда к общеизвестным грехам женевского правительства «возведение систематической клеветы на эмигрантов в государственный принцип» (см. приложение 1).
По первому же требованию германской полиции швейцарское либеральное правительство нарушило право убежища — право, обещанное под условием, чтобы остатки революционной армии отказались от последнего сражения на баденской земле, — выслав так называемых «вожаков». Затем пришел черед и «совращенных». Тысячам баденских солдат путем всяческого обмана навязывали паспорта для поездки на родину, где они прямо попадали в руки жандармов, заранее знавших, «что, откуда и каким образом». Затем пошли угрозы Священного союза, а с ними муртенский полицейский фарс. Тем не менее «либеральный» Союзный совет не осмелился зайти так далеко, как «смелый Карл». Ни слова ни о «революционном съезде», ни об «окончательной организации союза», ни об «окончательной дате восстания». Следствие, которое из приличия пришлось начать, кончилось ничем.
«Угрозы войной» со стороны иностранных держав и «политически-пропагандистские тенденции» — вот все, что пролепетал в свое оправдание «смущенный» Союзный совет в одном официальном документе (см. приложение 2). Полицейские подвиги «швейцарского либерализма» отнюдь не закончились «революционным съездом в Муртене». 25 января 1851г мой друг Вильгельм Вольф («парламентский волк»[33], как окрестили его «парламентские бараны») писал мне из Цюриха:
«Союзный совет путем проводившихся до сих пор мероприятий свел число эмигрантов с 11000 до 500, но он не успокоится, пока не выбросит всех, у кого нет приличного состояния или особых связей».
Эмигранты, боровшиеся за революцию, занимали, разумеется, враждебную позицию по отношению к героям собора св. Павла, которые убили революцию своей бесконечной болтовней. Последние нисколько не стеснялись передавать своих противников в руки швейцарской полиции.
Доверенный Фогта, чудище Раникель, сам писал Шили после приезда последнего в Лондон:
«Попытайтесь же получить несколько столбцов в какой-нибудь бельгийской газете для заявлений и не упустите случая отравить пребывание в Америке подлым немецким собакам» (парламентариям), «которые продались зобастому дипломату» (Дрюэ) «и стали его орудием».
Теперь понятно, что означает фраза «Карла Смелого»:
«Я старался изо всех сил ограничить революционные скитания эмигрантов и найти им убежище либо на континенте, либо за океаном».
Уже в №257 «Neue Rheinische Zeitung» можно было прочесть следующую заметку в статье, помеченной:
«Гейдельберг, 23 марта 1849 года. Наш приятель Фогт, передовой борец левых, имперский юморист современности, имперский Барро будущего, «надежный сигнальщик», предостерегающий от революции, объединяется — с единомышленниками? Нет! — с реакционерами чистейшей воды. И для какой цели? Чтобы «личности», задерживающиеся в Страсбурге, Безансоне и в других местах на немецкой границе, отправлять, иначе говоря, ссылать в Америку... Того, что сабельный режим Кавеньяка налагает как наказание, эти господа добиваются во имя христианской любви... Амнистия умерла, — да здравствует ссылка! Разумеется, дело не обходится и без pia fraus [благочестивого обмана], будто сами эмигранты выразили желание переселиться и т. д. Но вот «Seeblätter» сообщают из Страсбурга, что эти планы о ссылке вызвали среди всех эмигрантов настоящую бурю негодования и т. д. Они все надеются вернуться вскоре в Германию, даже если бы им пришлось, с риском для себя, как трогательно замечает г-н Фогт, примкнуть к какой-нибудь «безумно смелой затее»».
Однако довольно о муртенском революционном съезде «Карла Смелого».
«The virtue of this jest will be the incomprehensible lies that this same fat rogue will tell us»[34].
В моих «Разоблачениях о кёльнском процессе коммунистов»[35] особая глава посвящена заговору Шерваля. Я показываю там, как Штибер с Шервалем (псевдоним Кремера) в качестве инструмента, с Карлье, Грейфом и Флёри в качестве акушеров, произвел на свет так называемый немецко-французский сентябрьский заговор в Париже[36], с целью восполнить вызвавшие недовольство кёльнского обвинительного сената пробелы в «объективном составе преступления», которое вменялось в вину кёльнским узникам.
Доказательства, представленные мной защите во время кёльнского процесса об отсутствии какой бы то ни было связи между Шервалем, с одной стороны, и мной и кёльнскими обвиняемыми — с другой, были так убедительны, что тот самый Штибер, который еще 18 октября (1852г) под присягой показал, что его Шерваль принадлежит к нам, 23 октября 1852г («Разоблачения», стр. 29) уже отрекся от этого показания. Припертый к стене, он отказался от попытки связать с нами Шерваля и его заговор. Штибер был Штибером, но Штибер все же еще не был Фогтом.
Я считаю совершенно бесполезным повторять здесь приведенные мной в «Разоблачениях» разъяснения о так называемом сентябрьском заговоре. В начале мая 1852г Шерваль вернулся в Лондон, откуда он в начале лета 1850г по деловым соображениям переселился в Париж. Парижская полиция дала ему возможность скрыться несколько месяцев спустя после его осуждения в феврале 1852 года. В Лондоне на первых порах Просветительное общество немецких рабочих, из которого я и мои друзья вышли еще в середине сентября 1850г, приветствовало его как политического мученика. Но обман этот длился недолго. Парижские подвиги Шерваля вскоре раскрылись, и уже в том же мае 1852г на публичном заседании его изгнали из Общества как бесчестного человека. Кёльнские обвиняемые, арестованные в начале мая 1851г, все еще находились в тюрьме под следствием. Из заметки, посланной шпионом Бекманом из Парижа в свой орган «Kölnische Zeitung», я понял, что прусская полиция пытается задним числом сфабриковать связь между Шервалем, его заговором и кёльнскими обвиняемыми. Поэтому я стал искать сведений о Шервале. Оказалось, что последний в июле 1852г предлагал свои услуги в качестве агента орлеанистов бывшему министру при Луи-Филиппе и известному философу-эклектику г-ну фон Р...[37]. Связи г-на фон Р... с парижской префектурой полиции помогли ему достать оттуда выдержки из досье Шерваля. Во французских полицейских отчетах Шерваль значился как Chervald nommé Frank, dont le véritable nom est Kremer[38]. Там отмечалось, что довольно долгое время он служил агентом у князя Гацфельдта, прусского посланника в Париже, что он сыграл роль предателя в complot franco-allemand [французско-немецком заговоре], а в настоящее время к тому же и французский шпион и т. д. Во время кёльнского процесса я сообщил эти сведения одному из защитников, г-ну адвокату Шнейдеру II, уполномочив его, в случае необходимости, назвать мой источник. Когда Штибер на заседании 18 октября заявил под присягой, что ирландец Шерваль, — который, по его же собственным словам, в 1845г сидел в Ахене в тюрьме за подделку векселей, — все еще находится в Париже в заключении, я тут же сообщил Шнейдеру II с очередной почтой, что рейнский пруссак Кремер «все еще» живет под псевдонимом Шерваля в Лондоне, ежедневно встречается с лейтенантом прусской полиции Грейфом и, как осужденный прусский преступник, тотчас же был бы выдан Англией по требованию прусского правительства. Доставка его в Кёльн в качестве свидетеля совершенно опрокинула бы всю систему Штибера.
Под сильным натиском Шнейдера II Штибер 23 октября заявил, наконец, что слышал, будто Шерваль скрылся из Парижа, но торжественно поклялся, что он не имеет никаких сведений о местопребывании ирландца и его сношениях с прусской полицией. На самом же деле Шерваль был прикомандирован в это время к Грейфу в Лондоне с определенным еженедельным жалованьем. Вызванные моими сведениями прения в кёльнском суде присяжных о «тайне Шерваля» заставили последнего бежать из Лондона. Я слышал, что он поехал с полицейским заданием на остров Джерси. Я надолго потерял его из вида, пока случайно из женевской корреспонденции в выходящей в Нью-Йорке «Republik der Arbeiter» не узнал, что в марте 1853г Шерваль под именем Ньюджента прискакал в Женеву, а летом 1854г ускакал оттуда. В Женеве у Фогта он очутился, таким образом, через несколько недель после того, как в Базеле у Шабелица появились мои компрометирующие его «Разоблачения».
Но вернемся к фальстафовскому «историческому повествованию».
Фогт утверждает, что его Шерваль после мнимого побега из Парижа тотчас же появился в Женеве, а до этого он утверждал, что Шерваль за «несколько месяцев» до раскрытия сентябрьского заговора был «переправлен» коммунистическим тайным союзом (стр. 172 l. с.) из Лондона в Париж. Если при этом промежуток времени между маем 1852 и мартом 1853г совершенно исчезает, то время между июнем 1850 и сентябрем 1851г сокращается до «нескольких месяцев». Чего бы только ни дал Штибер за какого-нибудь Фогта, который присягнул бы на суде присяжных в Кёльне, что «лондонский коммунистический тайный союз» послал Шерваля в июне 1850г в Париж, и чего бы ни дал я, чтобы полюбоваться Фогтом, потеющим вместе со своим Штибером на скамье свидетелей! И милая же компания! Присягающий Штибер со своей птицей Грейфом, со своим Вермутом, Гольдхеймхеном и со своим — Беттель-Фогтом [Bettelvogt][39]. Фогтовский Шерваль привез в Женеву «рекомендации ко всем знакомым Маркса и К°, с которыми г-н Ньюджент скоро стал неразлучен» (стр. 173). Он «поселился в семье одного корреспондента «Allgemeine Zeitung»» и получил — вероятно, благодаря моим рекомендациям («Разоблачениям») — доступ к Фогту, который дал ему литографскую работу (стр. 173—174 l. с.) и завязал с ним, как прежде с эрцгерцогом Иоганном, а позже с Плон-Плоном, своего рода «научные связи». «Ньюджент» работал в «кабинете» имперского регента, когда однажды один «знакомый» опознал в нем Шерваля и разоблачил его как «agent provocateur». Оказывается, Ньюджент в Женеве занимался не только Фогтом, но и «основанием тайного общества».
«Шерваль-Ньюджент председательствовал, вел протоколы и осуществлял переписку с Лондоном» (стр. 175 l. с.). «Он втерся в доверие к некоторым малопроницательным, но в общем славным рабочим» (ib.), однако «среди членов общества находился еще один приспешник марксовой клики, которого все считали подозрительным агентом германской полиции» (1. с.).
Шерваль, видимо, подражал знаменитому Питту, который, как известно, во время антиякобинской войны основал недалеко от Лондона фабрику для изготовления фальшивых французских ассигнаций.
«Сам Ньюджент уже приготовил для этой цели различные каменные и медные клише, уже были намечены легковерные члены тайного союза, которые должны были отправиться с пакетами этих» — каменных и медных клише? — нет, «этих фальшивых банкнот» (банкноты, естественно были упакованы до того, как они были сфабрикованы) «во Францию, Швейцарию и Германию» (стр. 175), но и Цицерон-Фогт уже стоял с обнаженным мечом позади Шерваля-Катилины. Для фальстафовских натур характерно то, что они не только сами раздутые, но и все раздувают. Посмотрите, как наш Гургельгрослингер, который уже ограничил «революционные скитания» по Швейцарии и целым кораблям с эмигрантами обеспечил переезд через океан, посмотрите, как он появляется на сцене, какую мелодраму разыгрывает, как стремится увековечить занимательную историю о парижской рукопашной схватке между Штибером и Шервалем (см. «Разоблачения»)!Вот так он стоял, вот этак он орудовал клинком![40]
«План всего этого заговора (стр. 176 1. с.) был задуман чрезвычайно гнусно». «Ведь ответственность за проект Шерваля должна была пасть на все общества рабочих». Уже «появились секретные запросы со стороны иностранных миссий», уже собирались «скомпрометировать Швейцарию, в особенности Женевский кантон».
Но ланд-Фогт бодрствовал. Он осуществил свое первое спасение Швейцарии, — эксперимент, который впоследствии он повторял неоднократно и со все возрастающим успехом.
«Я не отрицаю», — восклицает человек с весом, — «не отрицаю, что я внес мой существенный вклад, чтобы расстроить эти дьявольские планы; я не отрицаю, что обратился для этого к полиции Женевской республики; я и теперь еще сожалею» (безутешный Цицерон), «что рвение некоторых из обманутых лиц послужило предупреждением хитрому зачинщику, и он успел уйти от ареста».
Но, во всяком случае, Цицерон-Фогт «расстроил» катилиновский заговор, спас Швейцарию и «внес» свой существенный вклад туда, куда всегда готов его нести. Несколько недель спустя, — как рассказывает Фогт, — Шерваль снова вынырнул в Париже, «где он отнюдь не скрывался, а жил открыто, как любой гражданин» (стр. 176 l. с.). Известно, какова открытая жизнь парижских граждан (citoyens) поддельной empire [империи].
В то время как Шерваль так «открыто» слоняется по Парижу, poor [бедный] Фогт должен во время своих посещений Парижа всякий раз скрываться в Пале-Рояле под столом Плон-Плона!
К сожалению, я вынужден в противовес мощной захариаде Фогта привести нижеследующее письмо Иоганна Филиппа Беккера. Революционная деятельность ветерана немецкой эмиграции Иоганна Филиппа Беккера, от гамбахского празднества до кампании за имперскую конституцию, где он сражался в качестве командира 5-й армейской дивизии (такой несомненно беспристрастный голос, как «Berliner Militär-Wochenschrift», свидетельствует о его военных заслугах), — его деятельность слишком хорошо известна, чтобы мне нужно было сказать что-нибудь об авторе письма. Поэтому я замечу только, что письмо его адресовано моему хорошему знакомому немецкому купцу Р...[41] в Лондоне, что с И. Ф. Беккером я лично не знаком и он никогда политически не был со мной связан, наконец, что я опускаю деловое начало письма, а также большую часть того, что в нем сказано о серной банде и бюрстенгеймерах и что уже известно из прежних сообщений. (Оригинал письма находится среди документов моего процесса в Берлине.)
«Париж, 20 марта 1860г
... На днях мне попала в руки брошюра Фогта contra Маркс. Это произведение меня тем более огорчило, что история так называемой серной банды и пресловутого Шерваля, которую я, благодаря своему тогдашнему пребыванию в Женеве, доподлинно знаю, полностью в ней извращена и совершенно неправильно связана с политической деятельностью экономиста Маркса. С г-ном Марксом я лично не знаком и никогда никакого касательства к нему не имел; наоборот, г-на Фогта и его семью знаю уже более 20 лет, и поэтому в личном отношении стою к нему гораздо ближе; могу только выразить глубочайшее сожаление и самым решительным образом осудить легкомыслие и бессовестность, с какими Фогт ведет эту борьбу. Недостойно пользоваться в борьбе извращенными иди даже вымышленными фактами. Если даже несостоятельно обвинение, что Фогт состоит на службе у Наполеона, то и тогда легкомыслие, с которым он, словно самоубийца, губит прекрасную карьеру, подрывает и компрометирует свое положение и репутацию, производит удручающее впечатление. От души желал бы ему всеми честными путями полностью опровергнуть такое тяжкое обвинение. Ввиду всего того, что он до сих пор натворил в этом безотрадном деле, я чувствую настоятельную потребность рассказать Вам историю о так называемой серной банде и о «безупречном» г-не Шервале, чтобы Вы могли судить, насколько Маркс может нести какую-либо ответственность за их существование и деятельность.
Итак, несколько слов о возникновении и прекращении существования серной банды, о которой вряд ли кто-нибудь может дать более точные сведения, нежели я. Понятно, что во время своего тогдашнего пребывания в Женеве я благодаря своему положению не только мог наблюдать за всем, что творилось в среде эмиграции; в интересах общего дела я, в качестве старшего по возрасту, считал своей обязанностью внимательно следить за всем, что предпринималось в этой среде, чтобы, при случае, по возможности предостеречь и удержать эмигрантов от вздорных затей, столь простительных в их тяжелом положении, вызывавшем у них озлобление, а часто и отчаяние. На основании тридцатилетнего опыта я отлично знал, как богата всякая эмиграция иллюзиями».
(Последующее в значительной части было уже раньше сообщено в письмах Боркхейма и Шили.)
«... Эта в большинстве своем группа бездельников была в шутку названа серной бандой. То был кружок из случайно заброшенных в одно место парней, возникший без всякой подготовки, без председателя и программы, без, устава и догматов. О тайных союзах или о каких-нибудь политических или иных целях, которых нужно систематически добиваться, у них и мысли не было; только открыто, чересчур даже открыто и откровенно они стремились произвести эффект, доходя до эксцессов. Тем более не могло быть и речи о какой-либо связи их с Марксом, который, в свою очередь, наверняка ничего не знал об их существовании и с которым они тогда к тому же сильно расходились в своих социально-политических воззрениях. Кроме того, эти молодцы обнаруживали в то время граничившее с высокомерием стремление к самостоятельности и едва ли подчинились бы чьему-либо авторитету как в теории, так и в практике; они осмеяли бы отеческие увещания Фогта, равно как и тенденциозные указания Маркса. Обо всем происходившем в их кругу я был хорошо осведомлен тем более, что мой старший сын ежедневно встречался с их коноводами. И вся затея с этой необузданной бандой просуществовала не дольше зимы 1849—1850 годов; сила обстоятельств разбросала наших героев во все стороны.
Кто мог бы подумать, что давно преданная забвению серная банда после десятилетней спячки будет снова воспламенена профессором Фогтом, чтобы использовать удушливый запах против мнимых врагов, и что угодливые газетные писаки, как электромагнитно-симпатические проводники, будут с наслаждением распространять его дальше. Ведь даже par excellence [по преимуществу] либеральный г-н фон Финке говорил в связи с итальянским вопросом о серной банде и привел ее в качестве иллюстрации скромной прусской палате. А бреславльская буржуазия, — всегда, как будто, пользующаяся хорошей репутацией, — в своей sancta simplicitas [святой простоте] устроила карнавальное шествие в честь серной банды и в знак своей благонамеренности окурила город серой.
Бедная, невинная серная банда! Тебе nolens volens [волей-неволей] пришлось после твоей мирной кончины разрастись в настоящий вулкан, подобно нечистой силе стращать пугливых обывателей полицией, вулканизировать тупиц всего мира, до крайности разжигать горячие головы, и сам Фогт, как мне кажется, навсегда обжег себе глотку тобою.
Теперь о Кремере, vulgo Шервале. Этот в политико-социальном отношении и в обыкновенном смысле слова мошенник появился в 1853г в Женеве под именем англичанина Ньюджента. Это была девичья фамилия сопровождавшей его мнимой жены, настоящей англичанки. Он свободно изъяснялся по-английски и по-французски, но долго избегал говорить по-немецки, так как был, по-видимому, очень заинтересован, чтобы его принимали за настоящего англичанина. Будучи искусным литографом и хромолитографом, Ньюджент вводил, по его словам, искусство хромолитографии в Женеве. У него были хорошие манеры, он умел себя поставить и показать с выгодной стороны. Вскоре он получил много заказов у профессоров университета на рисунки по естественной истории и античному искусству. Первое время он жил очень замкнуто, а затем стал вращаться почти исключительно среди французской и итальянской эмиграции. Я основал тогда office de renseignements [справочную контору]} и ежедневную газету «Messager du Léman». В качестве сотрудника у меня работал баденский эмигрант по имени Штехер, бывший директор реального училища. У него был большой талант к рисованию, и он хотел поправить свои дела, усовершенствовавшись в хромолитографии; в лице англичанина Ньюджента он нашел себе учителя. Штехер очень часто рассказывал мне много хорошего о способном, любезном, щедром англичанине и о милой грациозной англичанке. Штехер был также учителем пения в Просветительном обществе рабочих и привел как-то туда своего учителя Ньюджента; там я имел удовольствие впервые познакомиться с ним, и он снизошел заговорить по-немецки, и притом так бегло на нижнерейнском диалекте, что я сказал ему: «Вы ведь родом не англичанин». Однако он настаивал на своем и объяснил, что родители отдали его в детстве в одно учебное заведение в Бонне, где он оставался до 18-летнего возраста и усвоил местный диалект. Штехер, который до последнего времени был в восхищении от этого «милого» человека, помогал к тому же Ньюдженту поддерживать мнение, что он англичанин. Мне же, напротив, этот инцидент внушил большое недоверие к мнимому сыну Альбиона, и я советовал членам Общества быть осторожными с ним. Через некоторое время я встретил англичанина в обществе французских эмигрантов, причем пришел как раз в тот момент, когда он хвастал своими геройскими подвигами во время парижских восстаний. Впервые тогда я понял, что он занимается и политикой. Это вызвало у меня еще большие подозрения на его счет; я стал подтрунивать над «львиной храбростью», с которой он, по его словам, сражался, чтобы дать ему возможность отстаивать передо мной свои подвиги в присутствии французов, но так как он принял мои едкие насмешки с собачьей покорностью, то я проникся к нему также и презрением.
С тех пор он старательно избегал меня, где только мог. Между тем он стал устраивать при содействии Штехера танцевальные вечера в Обществе немецких рабочих, куда они привлекли бесплатно некоторые музыкальные силы — итальянца, швейцарца и француза. На этих балах я вновь встретил англичанина уже в качестве настоящего maître de plaisir [распорядителя], вполне в своей стихии; ибо безумное веселье и ухаживание за дамами больше были ему по плечу, чем львиная храбрость. Но в Обществе рабочих он и не занимался политикой; здесь он только скакал и прыгал, смеялся, пил и распевал. Между тем, я узнал от золотых дел мастера Фрица из Вюртемберга, что «глубоко революционный англичанин» основал союз, который состоит из него (Фрица), еще одного немца, нескольких итальянцев и французов, — всего из семи членов. Я заклинал Фрица не ввязываться с этим политическим акробатом ни в какие серьезные дела, немедленно выйти из союза самому и уговорить товарищей сделать то же. Через некоторое время я получил от своего книгопродавца брошюру Маркса о процессе коммунистов в Кёльне, где Шерваль был изобличен как Кремер и разоблачен как мошенник и предатель. У меня тотчас же возникло подозрение, что Ньюджент и есть Шерваль, тем более, что, согласно брошюре, он был родом с Рейна, — это соответствовало его диалекту, — и жил с англичанкой, что тоже совпадало. Я тотчас же высказал свою догадку Штехеру, Фрицу и другим и дал им прочесть брошюру. Недоверие к Ньюдженту быстро распространилось, — брошюра Маркса сделала свое дело. Фриц вскоре пришел мне сказать, что вышел из этого «союзика» и что его примеру последуют и остальные. Он открыл мне при этом и тайную цель союза. «Англичанин» намеревался печатанием фальшивых государственных ценных бумаг подорвать кредит европейских государств и на вырученные на этом деньги вызвать европейскую революцию и т. д. В это самое время французский эмигрант, бывший парижский адвокат, некий г-н Лейа, читал лекции о социализме. Ньюджентпосещал эти лекции; Лейа, бывший его защитником на процессе в Париже, опознал в нем Шерваля, о чем тут же и заявил ему. Ньюджент умолял не выдавать его. Я узнал об этом от одного французского эмигранта, приятеля Лейа, и всем тотчас же сообщил об этом. У Ньюджеита хватило наглости появиться еще раз в Обществе рабочих, но его там разоблачили как француза Шерваля и немца Кремера и выгнали. Говорят, особенно яростно на него набросился в связи с этим делом Раникель из Бингена. Женевская полиция хотела к тому же привлечь его за организацию упомянутого союзика, но фабрикант фальшивых денег бесследно исчез.
В Париже он занялся разрисовкой фарфора, а так как я здесь тоже работал в этой области, то мне пришлось встретиться с ним на деловой почве. Однако он остался таким же легкомысленным, неисправимым вертопрахом.
Когда я думаю о том, как естествоиспытатель Фогт мог вступить на такой ложный путь, я перестаю понимать что бы то ни было. Разве не жаль видеть, как легкомысленно, как бесплодно, как расточительно уничтожает Фогт то сильное влияние, которое он приобрел благодаря случайному стечению обстоятельств! Неудивительно было бы, если бы после этого все стали относиться с недовернем и подозрением к естественнонаучным работам Фогта, как к научным выводам, столь же легковесно и недобросовестно опирающимся на ложные представления, а не на положительные и тщательно исследованные факты!Как мог Фогт осмелиться связать похождения этого бродяги в Женеве с деятельностью такого человека, как Маркс, и назвать его товарищем или орудием Маркса, я никак в толк не возьму, тем более, что это относится к периоду, когда Маркс в указанной брошюре так здорово отделал этого плута. Ведь именно Маркс своей брошюрой разоблачил его и выгнал из Женевы, где, по словам Фогта, он якобы работал для Маркса.
Чтобы стать государственным деятелем и ученым, недостаточно одного тщеславия, — в противном случае даже Кремер мог бы быть и тем и другим. К сожалению. Фогт из-за своей серной банды и своего Шерваля сам опустился до уровня своего рода Шерваля. И действительно, между ними есть внутреннее сходство, заключающееся в резко выраженном стремлении к житейскому благополучию, к обеспеченному существованию, компанейским развлечениям и легкомысленным шуткам в серьезных вопросах...
В ожидании Вашего скорого дружеского ответа примите сердечный привет от преданного Вам
И. Ф. Беккера
Р. S. Я только что снова заглянул в брошюру Фогта и, к своему еще большему изумлению, увидел, что честь оказана и бюрстенгеймерам. Вкратце Вы должны знать, как обстояло дело и с этой бандой...
Далее я увидел также в этой брошюре, что Фогт утверждает, будто Ньюджент-Шерваль-Кремер приехал в Женеву по поручению Маркса. Я считаю поэтому нужным добавить, что Ньюджент, который до последней минуты своего пребывания в Женеве разыгрывал роль англичанина, ничем ни разу не дал заметить, что он когда-либо и где-либо имел дело с каким-нибудь немецким эмигрантом; да это вообще совершенно не годилось бы для его инкогнито. Даже в настоящее время здесь, хотя это уже не имеет того значения для него, какое имело там, он отказывается это признать и отрицает всякое знакомство с немцами в прошлом.
До сих пор я все еще думал, что Фогт легкомысленно поддался чьей-то мистификации, но теперь его выступление мне все более кажется проявлением злого умысла, Он меня мало занимает, но мне жаль его доброго, славного, старого отца, которому эта история, безусловно, доставит много неприятных минут.
Не только разрешаю Вам, но даже прошу Вас в интересах истины и доброго дела распространить все сообщенное мной среди Ваших знакомых.
Искренне Ваш
И. Филипп Б.» (см. приложение 3).
Перенесемся из имперско-регентского «кабинета» в Женеве в прусский королевский суд присяжных в Кёльне.
«В кёльнском процессе Маркс играл выдающуюся роль». Несомненно.
«В Кёльне судили его товарищей по Союзу». Совершенно верно.
Предварительное заключение кёльнских подсудимых длилось l,5 года.
Прусская полиция и посольство, Хинкельдей со всей своей сворой, почта и местные власти, министерства внутренних дел и юстиции — все они в течение этих 1,5 лет прилагали огромнейшие усилия, чтобы создать какой-нибудь corpus delicti {состав преступления}.
Таким образом, Фогт имеет здесь в своем распоряжении для расследования моих «деяний», можно сказать, вспомогательные средства прусского государства и даже подлинный материал из моих «Разоблачений о кёльнском процессе коммунистов», Базель, 1853, экземпляр которых он нашел в женевском Обществе рабочих, взял его на время и «штудировал». Теперь-то уж Карлуша не упустит случая нагнать на меня страху. Но нет! На этот раз Фогт «затрудняется», выпускает несколько своих природных удушающих и зловонных снарядов[42] и лепечет, торопливо отступая:
«Кёльнский процесс особенного значения для нас не имеет» («Главная книга», стр. 172).
В «Разоблачениях» я не мог не задеть наряду с другими и г-на А. Виллиха. Виллих начинает в «New-Yorker Criminal-Zeitung» от 28 октября 1853г [43] свою самозащиту с характеристики моего произведения как «искусной критики ужасных действий центральной полиции Германского союза». Издатель моей работы Я. Шабелиц-сын по получении моей рукописи писал мне из Базеля 11 декабря 1852 года:
«Ваше разоблачение полицейских безобразий превосходно. Вы воздвигли прочный памятник нынешнему прусскому режиму».
Он прибавил к этому, что его мнение разделяется компетентными людьми, а во главе этих «компетентных людей» стоял один теперешний женевский приятель г-на Карла Фогта.
Через семь лет после выхода моя брошюра дала повод совершенно неизвестному мне г-ну Эйххофу в Берлине, — Эйххоф, как известно, был привлечен к суду по обвинению в клевете на Штибера, — сделать на своем процессе следующее заявление:
«Я тщательно изучил кёльнский процесс коммунистов и вынужден поэтому не только полностью поддержать свое первоначальное обвинение Штибера в клятвопреступлении, но и расширить его в том смысле, что все показания Штибера на этом процессе были лживыми... Приговор над кёльнскими подсудимыми был произнесен лишь на основании показаний Штибера... Все показания Штибера — последовательно совершенное клятвопреступление» (1-е приложение к берлинской «Vossische Zeitung» от 9 мая 1860 года).
Сам Фогт признает:
«Он» (Маркс) «употребил все возможные усилия, чтобы доставить защитникам подсудимых материал и инструкции для ведения процесса...
Как известно, там» (в Кёльне) «агенты Штибер, Флёри и т. д. представили фальшивые, ими самими сфабрикованные документы в качестве «доказательств», и вообще там была раскрыта среди этой полицейской сволочи пропасть отвратительной мерзости, приводящей в трепет» («Главная книга», стр. 169, 170).
Если Фогт доказывает свою ненависть к государственному перевороту пропагандой в пользу бонапартизма, то почему я не могу доказывать «своих сношений» с тайной полицией раскрытием ее беспредельной мерзости? Если бы полиция обладала подлинными доказательствами, то зачем было фабриковать фальшивые?
Но, — поучает профессор Фогт, —
«удар поразил, тем не менее, только членов марксовского Союза в Кёльне, только партию Маркса».
В самом деле, Полоний! Разве удар не поразил сперва другую партию в Париже, потом еще одну в Берлине (процесс Ладендорфа), затем опять другую в Бремене (Союз мертвых) и т. д. и т. д.?
Что касается осуждения кёльнских обвиняемых, то я приведу относящееся к этому место из моих «Разоблачений»:
«Первоначально понадобилось чудодейственное вмешательство полиции, чтобы скрыть чисто тенденциозный характер процесса. «Предстоящие разоблачения докажут вам, господа присяжные, что этот процесс не является тенденциозным процессом», — этими словами Зедт (прокурор) открыл судебные прения. Теперь же (в конце разбирательства) он делает упор на тенденциозном характере, чтобы предать забвению разоблачения, сделанные полицией. После полуторагодичного предварительного следствия присяжным понадобились объективные данные, доказывающие преступление, чтобы оправдать себя в глазах общественного мнения.
После пятинедельной полицейской комедии им понадобилась «чистая тенденция», чтобы выбраться из грязи фактических данных. Поэтому Зедт не ограничивается одним только материалом, который заставил обвинительный сенат прийти к заключению, что «нет объективного состава преступления». Он идет дальше. Он пытается доказать, что закон о заговорах вообще не требует состава преступления, а является чисто тенденциозным законом, следовательно, категория заговора является только предлогом, чтобы законным порядком сжигать политических еретиков. Попытка его обещала больший успех благодаря применению к обвиняемым нового уголовного кодекса, изданного после их ареста. Под тем предлогом, что этот кодекс будто бы содержит статьи, смягчающие наказание, раболепный суд мог допустить его применение как закона, имеющего якобы обратную силу. Но если процесс являлся чисто тенденциозным процессом, то для чего нужно было полуторагодичное предварительное следствие? Из тенденции» (стр. 71, 72 l. с.)383. «С разоблачением книги протоколов, сфабрикованной и подсунутой самой прусской полицией, процесс вступил в новую стадию. Теперь присяжные не могли уже признать обвиняемых виновными или невиновными; теперь они должны были признать виновными обвиняемых или правительство.
Оправдать обвиняемых значило осудить правительство» (стр. 70 l. с.).
О том, что тогдашнее прусское правительство точно таким же образом оценивало создавшееся положение, свидетельствует отправленное Хинкельдеем во время кёльнского процесса прусскому посольству в Лондоне письмо, в котором он писал, что «от исхода этого процесса зависит вся судьба политической полиции». Он поэтому требовал найти человека, который представлял бы пред судом скрывшегося свидетеля X[aynma] за вознаграждение в 1000 талеров. Такой человек действительно уже был найден, когда пришло новое письмо от Хинкельдея:
«Государственный прокурор надеется, что при благоприятном составе присяжных будет вынесен обвинительным приговор и без дальнейших чрезвычайных мер, и поэтому он» (Хинкельдей) «просит пока ничего не предпринимать» (см. приложение 4).
И действительно режим Хинкельдея — Штибера в Пруссии был торжественно освящен именно этим благоприятным составом присяжных в Кёльне. «В Берлине грянет гром, если кёльнцы будут осуждены», — прикомандированная к прусскому посольству в Лондоне полицейская сволочь знала это уже в октябре 1852г, хотя полицейская мина взорвалась в Берлине (заговор Ладендорфа) лишь в конце марта 1853 года (см. приложение 4).
Запоздалый либеральный вой о реакционной эпохе всегда бывает тем громче, чем безграничнее была либеральная трусость, дававшая в течение ряда лет безраздельно царить реакции. Так, все мои попытки во время кёльнского процесса разоблачить в либеральной прусской печати штиберовскую систему обмана потерпели неудачу. Печать эта начертала на своем знамени большими буквами: осторожность — первый долг гражданина, и под этим знаком ты будешь жить.
Наш герой всякий раз с новым удовольствием спасается в... Аркадию. Мы находим его снова в «отдаленном уголке Швейцарии», в Лозанне, на Центральном празднестве нескольких просветительных обществ немецких рабочих, происходившем в конце июня. Здесь Карл Фогт совершил вторичное спасение Швейцарии. В то время как Катилина сидит в Лондоне, Цицерон в пестрой куртке гремит в Лозанне:
«Jam jam intelligis me acrius vigilare ad salutem, quam te ad perniciem reipublicae»[44]
Случайно сохранился подлинный отчет о вышеназванном Центральном празднестве и о совершенном на нем «округленной натурой» геройском подвиге. Титульный лист составленного г-ном Г. Ломмелем при содействии Фогта отчета гласит: «Центральное празднество просветительных обществ немецких рабочих Западной Швейцарии (в Лозанне в 1859г), Женева, 1859, Маркус Ваней, рю де ла Круа д'Ор». Сравним этот подлинный отчет с появившейся пять месяцев спустя «Главной книгой». В отчете имеется «произнесенная самим» Цицероном-Фогтом речь, во вступительной части которой он объясняет тайну своего появления на этом празднестве. Он появляется у рабочих, он обращается к ним потому, что
«в последнее время против него были выдвинуты тяжкие обвинения, и если бы они были верны, то совершенно пошатнули бы доверие к нему и полностью подорвали бы его политическую деятельность». «Я пришел сюда», — продолжает он, — «я пришел сюда для того, чтобы открыто выступить здесь против» (вышеуказанных) «тайных происков» (отчет, стр. 6 — 7).
Его обвиняют в бонапартистских махинациях, он должен спасти свою политическую деятельность и по своему обыкновению защищает свою шкуру языком. После полуторачасового толчения воды в ступе он вспоминает о совете Демосфена, что «душа красноречия, это — действие, действие и действие».
Но что такое действие? В Америке существует маленький зверек скунс, обладающий в момент грозящей ему смертельной опасности только одним средством обороны — своим наступательным запахом. В случае нападения на него он брызгает из известных частей своего тела жидким веществом, неминуемо обрекающим вашу одежду на сожжение; если же оно попадает на вашу кожу, то вы на некоторое время лишаетесь возможности всякого общения с людьми. Запах так отвратительно едок, что охотники, если их собаки случайно поднимают скунса, в испуге удирают с большей поспешностью, чем если бы за ними гнался волк или тигр. От волка и тигра защищают порох и свинец, но от a posteriori [зада] скунса нет никаких средств!
Вот это действие! — говорит себе натурализованный в «государстве животных» оратор и тут же распространяет на своих мнимых преследователей аромат скунса:
«Но от одного я настойчиво предостерегаю вас, — от происков маленькой кучки подлых людей, все помыслы которых направлены к тому, чтобы отвлечь рабочего от его ремесла, впутать его во всякого рода заговоры и коммунистические козни, а затем, поживши за счет его пота, обречь его холодным» (после того, конечно, как он пропотел!) «своим равнодушием на гибель. И теперь снова эта кучка пытается всеми возможными средствами» (насколько только возможно) «завлечь союзы рабочих в свои коварные сети. Что бы они ни говорили» (о бонапартистских происках Фогта), «знайте, что они стремятся лишь к тому, чтобы эксплуатировать рабочего в своих личных интересах и в конце концов предоставитьего собственной участи» (отчет, стр. 18. См. приложение).
Бесстыдство «скунса», с которым он утверждает обо мне и моих друзьях, всегда защищавших интересы рабочего класса бескорыстно, жертвуя своими личными интересами, будто мы «живем за счет пота рабочих», такое бесстыдство даже не оригинально. Не только декабрьские mouchards [шпионы] за спиной у Луи Блана, Бланки, Распайля и др. распространяли о них подобные гнусности, — во все времена и повсюду сикофанты господствующего класса так же подло клеветали на передовых политических борцов и писателей, защищавших интересы угнетенных классов (см. приложение 5).
Впрочем, после этого действия наша «округленная натура» оказалась не в силах сохранить свой sérieux [серьезный тон]. Этот скоморох сравнивает своих находящихся на свободе «преследователей» с «захваченными в плен при Цорндорфе русскими», а себя самого — угадайте, с кем? — с Фридрихом Великим. Фальстаф-Фогт вспомнил, что Фридрих Великий бежал с первого сражения, в котором он принимал участие. Насколько же более велик он, бежавший, не приняв участия ни в каком сражении![45]
Вот что произошло на Центральном празднестве в Лозанне согласно подлинному отчету. И «после этого полюбуйтесь» (говоря словами Фишарта) «на этого назойливого блюдолиза, неуклюжего и грязного стряпуна»[46], — посмотрите, какую потешную полицейскую кашу он заварил пять месяцев спустя для немецкого филистера.
«Во что бы то ни стало хотели вызвать осложнения в Швейцарии, собирались нанести решительный удар политике нейтралитета... Меня осведомили, что Центральное празднество просветительных обществ немецких рабочих имелось в виду использовать, чтобы направить рабочих на путь, по которому они ранее решительно отказывались идти. Рассчитывали использовать прекрасное празднество для образования тайного комитета, который должен был наладить контакт с единомышленниками в Германии и принять бог весть» (Фогт хотя и осведомленный, этого не ведает) «какие меры. Передавали смутные слухи и таинственные сообщения об активном вмешательстве рабочих в политику германского отечества. Я немедленно решил выступить против этих козней и снова предупредить рабочих, чтобы они ни в коем случае не дали себя увлечь подобного рода предложениями. В конце вышеназванной речи я открыто предостерегал и т. д.» («Главная книга», стр. 180).
Цицерон-Фогт забывает, что в начале своей речи он выболтал публично, что именно привело его на Центральное празднество, — не нейтралитет Швейцарии, а спасение собственной шкуры. Ни одного звука в его речи не было о подготовлявшемся покушении на Швейцарию, о заговорщических планах использования Центрального празднества, о тайном комитете, об активном вмешательстве рабочих в политику Германии, о предложениях «подобного» или какого-либо иного «рода». Ни слова обо всех этих штибериадах. Его заключительное предостережение было только предостережением честного Сайкса, который в суде Олд Бейли убеждал присяжных не слушать «подлых» сыщиков, раскрывших совершенное им воровство.
«Последовавшие непосредственно за этим события», — говорит Фальстаф-Фогт («Главная книга», стр. 181) — «подтвердили мои предчувствия».
Как, предчувствия? Но Фальстаф снова забывает, что несколькими строками раньше он вовсе не «предчувствовал», а был «осведомлен» — осведомлен о планах заговорщиков и притом осведомлен подробно! И каковы же были, — «о ты, предчувствий полный ангел!»[47] — последовавшие непосредственно за этим события?
«В одной своей статье «Allgemeine Zeitung» приписывала празднеству и жизни рабочих тенденции, о которых они» (то есть празднество и жизнь) «не думали ни в малейшей мере». (Совсем, как Фогт приписывает их муртенскому съезду и рабочим организациям вообще.) «На основании этой статьи и ее перепечатки во «Frankfurter Journal» от посланника одного южногерманского государства последовал конфиденциальный запрос, придававший празднеству значение», — которое ему приписывали статья из «Allgemeine Zeitung» и ее перепечатка во «Frankfurter Journal»? Ничуть не бывало, — «которое оно, согласно неосуществившимся планам серной банды должно было бы иметь».
Вот именно! Должно было бы иметь!
Хотя достаточно самого поверхностного сопоставления «Главной книги» с подлинным отчетом о Центральном празднестве, чтобы вскрыть секрет вторичного спасения Швейцарии Цицероном-Фогтом, я все же хотел удостовериться, не было ли какого-нибудь факта, хотя бы извращенного, который послужил бы материей для приложения фогтовской силы. Я обратился поэтому с письмом к составителю подлинного отчета Г. Ломмелю в Женеву. Г-н Ломмель, по-видимому, был в дружеских отношениях с Фогтом; он не только воспользовался его содействием при составлении отчета о лозаннском Центральном празднестве, но и в появившейся позже брошюре о празднестве в честь Шиллера и Роберта Блюма в Женеве старался затушевать фиаско, которое Фогт и здесь потерпел. В своем ответе от 13 апреля 1860г г-н Ломмель, лично мне неизвестный, пишет:
«Рассказ Фогта, будто он расстроил в Лозанне опасный заговор, — чистейшая фантазия или ложь. В Лозанне он искал только помещение, чтобы произнести речь, которую потом можно было бы напечатать. В этой полуторачасовой речи он защищался от обвинения, будто он — подкупленный бонапартист. Рукопись находится у меня в полной сохранности».
Один живущий в Женеве француз на вопрос о том же фогтовском заговоре коротко ответил:
«Il faut connaître cet individu» [«Нужно знать этого субъекта»] (то есть Фогта), «surtout le faiseur, l'homme important, toujours hors de la nature et de la verité» [«это прежде всего важничающий лгун, которому всегда чужды естественность и правдивость»].
Фогт сам говорит на стр. 99 своих так называемых «Исследований», что он «никогда не приписывал себе качеств пророка». Но из Ветхого завета известно, что осел видел то, чего не видел пророк. И тогда становится ясным, почему Фогт увидел заговор, о котором в ноябре 1859г у него было предчувствие, что он его «расстроил» в июне 1859 года.
«Если память мне не изменяет», — говорит парламентский клоун, — «то циркуляр» (а именно мнимый лондонский циркуляр к пролетариям от 1850г) «во всяком случае составлен был сторонником Маркса, так называемым парламентским Вольфом, и подсунут ганноверской полиции. Теперь же снова этот канал выступает наружу в истории с циркуляром «друзей отечества к готцам»» («Главная книга», стр. 144).
Канал выступает наружу! Prolapsus ani [выпадение прямой кишки] естественнонаучных балагуров?
Что касается «парламентского Вольфа», — почему парламентский волк, точно кошмар, преследует парламентского клоуна, мы узнаем ниже, — то он опубликовал в берлинской «Volks-Zeitung», «Allgemeine Zeitung» и гамбургской «Reform» следующее заявление:
«Заявление. Манчестер, 6 февраля 1860 года.
Из письма одного приятеля я узнал, что в «National-Zeitung» (№41 за текущий год) в передовой статье, на основании брошюры Фогта, опубликовано следующее:
«В 1850 г. было отправлено из Лондона Другое циркулярное послание пролетариям Германии, составленное, как полагает Фогт, парламентским Вольфом, alias [иначе] казематным Вольфом, которое одновременно было подсунуто ганноверской полиции». Я не видел ни этого номера «National-Zeitung», ни брошюры Фогта и поэтому отвечаю лишь на вышеприведенное место:
1) В 1850г я жил в Цюрихе, а не в Лондоне, куда переехал лишь летом 1851 года.
2) Я за всю свою жизнь не составил ни одного циркулярного послания ни к «пролетариям», ни к другим лицам.
3) Что касается инсинуации о ганноверской полиции, то я с презрением возвращаю это бесстыдное обвинение в адрес ее автора. Если остальная часть фогтовской брошюры столь же отвратительна и лжива, как то, что касается меня, то она достойна занять место рядом с творениями таких господ, как Шеню, Делаод и К°.
В. Вольф».
Таким образом, подобно тому как Кювье всю структуру животного восстанавливал по одной кости, так Вольф правильно воссоздал всю литературную стряпню Фогта по одной выхваченной цитате. Действительно, Карл Фогт рядом с Шеню и Делаодом выглядит как primus inter pares [первый среди равных].
Последним «доказательством» «не затрудняющегося» Фогта о моем entente cordiale [сердечном согласии] с тайной полицией вообще и о «моих отношениях с партией «Kreuz-Zeitung» в частности» служит то, что моя жена — сестра бывшего прусского министра г-на фон Вестфалена («Главная книга», стр. 194). Как парировать этот жалкий выпад жирного Фальстафа? Быть может, клоун простит моей жене ее родственника, прусского министра, когда узнает, что один из ее шотландских предков {герцог Аргайл} был обезглавлен на рыночной площади в Эдинбурге как мятежник, участвовавший в освободительной борьбе против Якова II? Как известно, сам Фогт лишь благодаря случаю еще носит свою голову на плечах. На чествовании памяти Роберта Блюма, устроенном Просветительным обществом немецких рабочих в Женеве (13 ноября 1859г), он рассказал о том,
«как левая Франкфуртского парламента долго не могла решить, кого послать в Вену, — Блюма или его. Наконец, был брошен жребий, и судьба решила в пользу Блюма или, вернее, против него» («Шиллеровские торжества в Женеве и т. д.». Женева, 1859, стр. 28, 29).
13 октября Роберт Блюм уехал из Франкфурта в Вену. 23 или 24 октября в Кёльн прибыла депутация крайней левой Франкфуртского собрания проездом в Берлин на конгресс демократов. Я виделся с членами депутации. Некоторые из них были тесно связаны с «Neue Rheinische Zeitung». Эти делегаты, — из которых один был во время кампании за имперскую конституцию расстрелян по приговору военно-полевого суда, другой умер в изгнании, а третий еще жив, — сообщили мне тревожные и странные сведения о махинациях Фогта в связи с миссией Роберта Блюма в Вене. Но
Вели молчать, не требуй слова,
Затем, что тайна мой удел![48]
На вышеупомянутом чествовании памяти Роберта Блюма в Женеве (ноябрь 1859г) «округленная натура» была встречена нелюбезно. Когда он входил в помещение, где происходило чествование, угодливо следуя пошатывающейся походкой за своим патроном Джемсом Фази, словно Силен, один рабочий воскликнул: вот идет Генрих, а за ним Фальстаф! Когда же Фогт в своем милом анекдоте выставил себя как alter ego [второе «я»] Роберта Блюма, то лишь с трудом удалось удержать нескольких вспыльчивых рабочих от штурма трибуны. А когда он, наконец, — забыв о том, как еще в июне предупредил революцию, — теперь сам «еще раз звал рабочих на баррикады» («Шиллеровские торжества», стр. 29), раздалось насмешливое эхо: «Баррикады! — Куча!»[49] Но за границей так хорошо знают цену революционному пустозвонству Фогта, что на этот раз даже не последовало обычного «секретного запроса одного южногерманского посланника», и в «Allgeineine Zeitung» не появилось никакой статьи.
Вся фогтова штибериада, начиная с серной банды и кончая «бывшим министром», напоминает тот сорт мейстерзингеров, о котором у Данте сказано:
Ed egli avea fatto del cul trombetta[50]